Книга: Рисовальщик (Бочков Валерий Борисович); Флобериум, 2022

Павел Матвеев
КТО УБИЛ ТЕРЛЕЦКОГО?
Заметки о романе Валерия Бочкова «Рисовальщик»

В преддверии выхода нового романа Валерия Бочкова в виде книги несколько фрагментов из него были опубликованы в российской и иностранной литературной периодике — в частности, в интернет-журналах «Новая Юность» и «Этажи». По их содержанию поклонники творчества автора «Рисовальщика» могли составить если и не исчерпывающее, то всё же достаточно полное представление о том, про что эта книга. Однако для тех, кто по каким-либо причинам пропустил данные публикации мимо своего внимания, имеет смысл хотя бы немного об этом рассказать. Ввести, так сказать, в сюжет.
Действие в новом романе Бочкова происходит в двух временных эпохах. Одна из них — первые постсоветские годы в России, пресловутые «смутные девяностые», другая — наши дни. В первой — холодное лето, похожее на позднюю осень, дикая гиперинфляция, палёная водка из ларьков, продающиеся за бесценок квартиры, бандиты со значками депутатов Верховного Совета на лацканах пиджаков и любовь — фантастическая, невероятная, неземная и, как водится, влекущая за собой изначально непредставимые последствия. Во второй — следствия этих самых последствий.
Главный персонаж — сорокалетний московский художник Верещагин, проживающий в знаменитой сталинской высотке на Котельнической набережной, — волей случая знакомится с соседкой по дому — Вандой. Та оказывается женой некоего Бунича, в прошлом мелкого челябинского бандита, а ныне одного из тех, кто, заседая в Доме Советов, создаёт «новую демократическую Россию» — не забывая, разумеется, и о собственном кармане. Между художником и женой нардепа-криминала вспыхивает та самая любовь-страсть, которая способна лишить обоих не только разума, но и всего прочего, в том числе и жизни. Узнав об измене супруги, а также о том, что это — не банальная интрижка, а подлинная любовь, прагматично мыслящий Бунич требует от художника выплатить отступные — огромную сумму в долларах, обещая в этом случае отдать ему свою жену
Верещагин, успешно продающий картины на Западе, принимает выдвинутое требование. Однако Ванда, которую он спешит обрадовать сообщением о договоре с её мужем, узнав о выставленных тем условиях, опускает пребывающего в эйфории любовника с небес на землю. Она утверждает, что как только Бунич получит деньги, он убьёт их обоих — и Верещагина, и её саму, поскольку он — уголовник и должен поступить именно так, иначе потеряет авторитет в криминальном мире. Поверив Ванде, Верещагин решает уйти из дома и раствориться в многомиллионной Москве, чтобы переждать грозящую опасность, надеясь, что она как-нибудь рассосётся сама собой. Ближайший друг, также занимающийся какими-то тёмными махинациями, помогает ему в этом, предоставив в качестве укрытия свою запасную квартиру, чтобы художник мог в ней отсидеться. Заодно Верещагин покупает у него револьвер — считая, что кто вооружён — тот опасен. А по пути к новому месту проживания — бутылку водки, чтобы от всего с ним происходящего не было так тошно на душе…
Такова завязка сюжета, за которой следует его стремительное — как и подобает сочинению в жанре психологического триллера — развитие. В нём присутствует полный набор необходимых для этого литературного коктейля ингредиентов: жизнь и смерть, любовь и кровь, вера и сомнения, надежда и отчаяние… вернее, наоборот — отчаяние и надежда. Ибо в сочинениях писателя Бочкова первое всегда преодолевается вторым, то есть второй, поскольку слово «надежда» в русском языке имеет женский род. Ну и, разумеется, чудо, происходящее в финале рассказанной истории, без которого беллетристику автора «Рисовальщика» вообще невозможно представить. Чудо — мистическое, не имеющее никакого рационального объяснения и логике не поддающееся — в сочинениях Бочкова присутствует всегда — как та самая вишенка на торте, без которой сотворивший его кондитер считает работу не законченной. Или — как в данном сравнении — долька лайма, насаженная барменом на край бокала перед подачей коктейля клиенту.
Bon appetite!

0    0

Общеизвестная в среде литературоведов и рецензентов шутка гласит: «Вопрос: в чём состоит принципиальная разница между романом и рассказом? Правильный ответ: роман пишется ради первой фразы, рассказ — ради последней».
Как и во всякой шутке, в этой доля собственно шутки не превышает положенного ей процента, а всё остальное место занимает чистая, ничем не замутнённая истина.
В самом деле: первая фраза в любом крупном литературном произведении играет важнейшую роль. Поскольку в ней содержится информация, которую писатель стремится запихнуть в голову своему потенциальному читателю, ещё не уверенному в том, что он готов таковым стать.
Используя банальный образный ряд, первую фразу романа можно уподобить рыболовному крючку с наживкой, закинутому в пруд, где водятся жирные ленивые караси. Которые, как считает писатель, должны обретаться не в холодной, мутной и подёрнутой ряской воде, а в сметане — на сковородке в его писательской кухне. Однако для того чтобы принудить карася изменить место дислокации, его необходимо поймать — посредством этого самого крючка с насаженным на него червяком или катышком хлеба. Иначе писатель останется без обеда.
Этот же самый механизм действует в отношении не одного только карася, но и любой иной рыбы, в том числе и такой коварной твари, как щука. Щука, правда, ловится не на червя и не на хлеб, коими она брезгует, а на живца, то есть живую мелкую рыбёшку, или на блесну — железку, изготовленную в виде рыбки и соответственно раскрашенную. Блесна должна быть яркой и соблазнительной, то есть при первом же на неё взгляде вызывающей у щуки страстное желание немедленно её заглотить, не раздумывая о последствиях. Например, такой: «В час жаркого весеннего заката на Патриарших прудах появилось двое граждан». Или такой: «В пять часов утра, как всегда, пробило подъём — молотком об рельс у штабного барака». Или — на ту же тему: «Всю ночь выло, качало со скрежетом фонари, брякало наружной щеколдой, а к утру улеглось, успокоилось, и пришёл хозяин». А вот ещё: «Тверской бульвар был почти таким же, как и два года назад, когда я последний раз его видел, — опять был февраль, сугробы и мгла, странным образом проникавшая даже в дневной свет». Тоже, согласитесь, весьма недурственно.
Что общего у первых фраз этих всемирно известных произведений? Общего у них — то, что каждая сообщает читателю место действия. В реалистических повестях Александра Солженицына и Георгия Владимова это — сталинский концлагерь и его окрестности
в мистических романах Михаила Булгакова и Виктора Пелевина — московские топонимы, то есть места, в которых начинаются рассказанные в них истории.
Разумеется, данная установка — на указание места (а также времени или эпохи) действия — не является для писателей аксиомой. Огромное число беллетристов её игнорирует, начиная свои романы, повести и рассказы так, как Бог на душу положит, то есть как сами они считают правильным. В таких сочинениях первые фразы чаще всего представляют собой отталкивание не от того, где и когда нечто произошло, а от того, что это нечто вообще происходит. Например: «Мёртвая Жюли лежит в моих объятиях» (Дмитрий Савицкий), «Пассажиры напирали к выходу, попутно беспокоя за плечо» (Сергей Юрьенен), «Приказ об отступлении приходит совершенно неожиданно» (Виктор Некрасов). Или вот ещё — форменный шедевр, универсальное, можно сказать, начало: «Вдруг случилось буквально следующее» (Саша Соколов). Так могут начинать только очень уверенные в себе мастера.
Писатель Валерий Бочков, вне всякого сомнения, принадлежит именно к данной категории. Иначе первая фраза его нового романа не была бы — «Револьвер мне продал Терлецкий».
Фраза эта — точнее, упомянутый в ней револьвер — играет роль того самого чеховского ружья, висящего на всеобщем обозрении на заднике сцены в первом акте драмы. Которое для того и было туда повешено, чтобы выстрелить в акте пятом. А может, в четвёртом. Это зависит от композиционного построения пьесы. Но не выстрелить, провисев всё время спектакля там, куда его до поднятия занавеса прицепили, ружьё не может, поскольку это противоречит закону театрального искусства. Закону, согласно которому ни одна деталь сценического интерьера не должна быть случайной — каждый находящийся на сцене предмет обязан сыграть в спектакле свою собственную, только ему одному предназначенную роль.
Вот и пятизарядный итальянский револьвер, появляющийся на первой же странице романа «Рисовальщик», сыграет в рассказанной в нём истории положенную ему роль. Сначала Верещагин попытается застрелить из него Бунича, потом Бунич — Верещагина, но кончится дело тем, что единственный находящийся в барабане револьвера патрон выстрелит только после третьего нажатия на спусковой крючок — дважды до этого спущенный боёк будет протыкать вместо капсюля пустоту. Причём палец, это нажатие сделавший, не будет принадлежать ни тому, ни другому, а вот пуля, из ствола вылетевшая, попадёт именно туда, куда — по закону высшей справедливости — ей и следовало попасть. Потому что Добро всегда побеждает Зло, и происходит это не в одних только приключенческих романах.
And that’s right.

0    0

Новый роман Валерия Бочкова «Рисовальщик» - для меня очередная встреча с моим прошлым и прошлым не только моей Родины, но и моего родного городы Москвы.
Поэтому читала книгу особенно внимательно, стараясь не отвлекаться.
Впрочем, это не стоило особого труда, поскольку с самого начала чтения книга захватывает тебя и отпускает только после того, как ты прочтёшь последнюю строку.
Действие романа разворачивается в 1993 году в Москве, главный герой, художник Верещагин, переживает семейный и моральный кризис. И именно в этот момент встречается с Вандой, которая могла бы стать любовью всей его жизни.
Но автор не дает нам возможность насладиться романтикой и практически сразу «бросает» читателя в реальную жизнь девяностых.
Именно это время стало поворотным в истории всей страны: на поверхность вышел класс, сформированный ещё во времена Советского союза, и именно он стал правящим в сегодняшней России.
То, что раньше было немыслимым, как, например, утрата всякой морали, стало нормой. И именно такими стали новые хозяева жизни, с одним из которых и пришлось встретиться художнику Верещагину.
Для него на этом этапе жизни сложилось все: фиаско собственной жизни и фиаско его страны…
Читателю моего поколения будет все понятно в этой книге, а вот более молодому поколению придётся подумать и порассуждать. Зато многое, что происходит в стране сегодня, станет более понятным.
Спасибо автору за очередной подарок - прекрасную книгу!
Будем ждать новых работ.

0    0

Новый роман "Рисовальщик" ещё одно доказательство, что Валерий Бочков сегодня один из самых интересных прозаиков, пишущих по-русски. Перед нами книга зрелого мастера, умное и энергичное повествование, остроумное и элегантное. Безусловно, Бочков -- эстет, но его эстетика не высокомерное превосходство, роман пронизан любовью, он абсолютно человечен, Трагично человечен. Литература с большой буквы, читать Бочкова -- истинное наслаждение.
Елизавета Галицкая-Бенуа

0    0

Он рисует. Самозабвенно и талантливо. У него мощные стартовые позиции — квартира в котельнической высотке, слава предков, образование, талант. Все валится к его ногам — деньги, выставки за границей, женщины, восхищение...
Но он рисует на шагреневой коже.
Она спросила с него по полной программе. В прорву улетело все — деньги, квартира, связи, любовь. Любовь спасла его последним выстрелом, который должен сделать был он. А он просто унес ноги.
И прикорнул в раю. На тридцать лет. Постепенно понимая, что это чистилище. Оттягивая до последнего поход на чердак, где неуклонно превращается в истину портрет Дориана Грея...
И пришел знак. Он еще ершился, ерничал, но Рисовальщик в нем уже умер.
Последний бросок в море.
Он стал художником.

0    0

Книга Бочкова, безусловно, обладает блестящими литературными достоинствами, но мне хочется отметить культуртрегерскую миссию автора. Искусство играет в романе одну из главных ролей, живопись -- один из основных героев истории. Остроумно и со знанием дела Бочков ведёт читателя через виртуальный музей высших достижений творческого гения человеческой цивилизации. "Рисовальщик" - деликатес для истинных гурманов и эстетов.
Грэг Юнг, искусствовед, куратор, коллекционер

0    0

Анна Берсенева:
В творчестве Бочкова страсть – это тот материал, который скрепляет все уровни его прозы - сюжетный, психологический, экзистенциальный
В новой книге, состоящей из двух повестей, «Рисовальщик» и «Сахарный бес» Валерий Бочков сохранил и даже усилил главное качество своей прозы: страстность.Убийственная для искусства теплохладность - это точно не о нем. В его прозе накалено буквально всё - характеры, отношения между героями, сюжет.
Сюжетный накал проявляется на первой же странице «Рисовальщика», и первоначальная сухость стиля лишь оттеняет его:
«Револьвер мне продал Терлецкий. Привёз утром. Раздеваться не стал, прошёл прямиком на кухню. От чая тоже отказался, сказал, что спешит. Мы сели напротив друг друга — он в плаще, я в махровом халате. За окном серело московское небо, середина июля походила на глухой ноябрь. Лето закончилось, не успев начаться».
Сюжетная динамика с каждой страницей нарастает, но с каждой же страницей это все меньше приковывает к себе внимание. Потому что из сюжета вырастает и разгорается другой костер - чувственности, которой пронизана вся повесть. Оценивая то, что произошло с ним, когда он увидел свою новую соседку Ванду, загорающую голой на соседнем балконе элитного московского дома, главный герой, художник, понимает: «Ради неё я мог убить человека. Любого. Не спрашивая и не раздумывая. Понимаю, звучит банально. Пошло звучит и даже глупо. Попытаюсь объяснить, и в первую очередь самому себе: состояние моё можно классифицировать только как помешательство. Квинтэссенцией безумия являлось полное отрицание себя не только как существа мыслящего, но и как животного — у меня атрофировались самые рудиментарные рефлексы. И в первую очередь рефлекс самосохранения».
Атрофия этого рефлекса как раз и заводит его в ситуацию, в которой он вынужден покупать оружие - благо, страсть настигла его как раз во времена бандитского первоначального накопления, когда в России добыть револьвер стало не сложно. Впрочем, от связи своей личной истории с историей страны герой всячески открещивается. По его мнению, это все равно что «изучать астрономию по полотну Ван-Гога «Звёздная ночь», а картографию ада — по стихам Данте». Но едва лишь читатель проявляет готовность согласиться с тем, что личный путь героя выше всего житейского, как честная амстердамская проститутка демонстрирует совсем иной взгляд на преступление, совершенное им ради то ли безумной любви, то ли безумного же вожделения: «Ты же даже сейчас не можешь увидеть случившееся в истинном, реальном свете! У тебя хроническая форма нарциссического инфантилизма!». И это правда, и каждый поступок влюбленного художника является тому свидетельством…
Но это - не вся правда. И ключевое слово здесь: художник. Медленно, сначала не явно, но с каждой страницей все отчетливее проступает тонкая подоплека происходящего… Потакающий всем своим желаниям рисовальщик, показавшийся уже всего лишь оборотистым ремесленником, вдруг предстает творцом не только опасной личной жизненной ситуации на уровне «сам виноват», а чего-то более глубокого. Именно об этом с живой прямотой говорит ему красавица-островитянка, с которой сводит его судьба: «Когда ты рисуешь, через твои глаза смотрит Огу-Шангу. Он проникает в меня и делает мою кровь густой и горячей». И тут появляется догадка: возможно, не страсть - физическая, почти животная - владела московским художником, а он владел ею, вернее, создавал ее так же, как свои картины, сам будучи при этом частью гораздо более масштабного замысла?
«Жизнь представляется нам путаницей случайностей лишь потому, что мы не можем или не желаем видеть логики событий. Или боимся? Ведь если разглядеть символы и знаки, осознать гармонию хитросплетений узоров судьбы, покорно принять неизбежность грядущего — не сопротивляясь принять, а с радостью, — что может быть счастливей и почётней, чем стать частицей величественного замысла гениального творца? Стать фрагментом божественного полотна, вроде того ангела, вписанного юным Леонардо в полотно Вероккио».
Именно поэтому мистика, которая появляется в финале и дает сюжетную развязку «Рисовальщику», удивляет так же мало, как револьвер, появившийся в начале и давший этой повести сюжетную завязку.
Мистические явления вообще являются естественной частью текстов Валерия Бочкова, они вплетаются в реалистические сюжеты так же, как реалистические детали повседневности. В повести «Сахарный бес» герой, узнавший о смерти друга своего детства, вспоминает его, рисуя собственный психологический портрет: «Теперь — главное. Да, был ещё один нюанс. Нюанс, о котором даже не хотелось думать, — осознание собственной никчёмности. Иллюзорность успехов, имитация смысла, симуляция бытия. Разумеется, мысль эта всплывала и раньше, но мне вполне успешно удавалось убедить себя в её вздорности. Экзистенциальный вопрос подменялся надуманным фактом — разрывом контракта, финансовой неудачей, скандалом, похмельем или просто скверным расположением духа. Смерть Дымова сделала факт моей никчёмности официальным. Попытаюсь объяснить. Дымов родился с козырями на руках, я тоже. Только вот моя масть оказалась так себе — мелочь, шестёрки-семёрки, у Дымова были сплошь тузы. С его исчезновением не только будущие цели потеряли смысл, весь пройденный путь вдруг оказался сомнительным: и шёл я не туда, и шагал не так, и попутчиков выбрал неверных. Мысль обрела форму и тихо вползла в мой мозг: бездельник и пьяница Дымов прожил свою жизнь проще и честнее — правильнее меня».
Это житейское и психологическое объяснение выглядит исчерпывающим до тех пор, пока настоящее объяснение не дает незримая потусторонняя собеседница, голос которой сначала появляется в смартфоне, а в финале звучит для героя уже и вне гаджета, и за пределами сознания.

0    0